Перед презентацией проекта я вышли побрызгать молоко. Молоко купили в маленькой пачке с трубочкой, каждый раз перед брызганием необходимо новое молоко, так мне говорила мама. Обычно она доит корову и отливает первую кружку для подношений. Молоко мама доит каждый вечер. Три дня я брызгали: в день презентации, следующий день результатов и последний день, чтобы поблагодарить предков за благословение. Я отошли на следующую улицу, которая находится на набережной местного озера. Посмотрели на север в сторону Бурятии, места моего рождения, и опустошили пачку молока. У меня не было кепки, поэтому голова была не покрыта. Очень скоро я решили купить кепку, вышли за водой и увидели на витрине секонда симпатичную, она мне не подошла, но подошла другая. 

 

После моей удачи я решили делать подношения предкам и устроить мини-алтарь у себя на полке. Моя подруга ездила в Россию, поэтому я попросили мою маму передать чашки для подношений и толи. Толи — это серебряное зеркало, которое защищает от зла. 

 

Раньше у меня было толи, его купила теэбеэ (бабушка со стороны отца), оно было 2 см в диаметре. Я перестали его носить в 18 лет, когда отстранились от общения с родителями. Мне казалось, что это толи связывает меня с семьей, хотелось отделиться реально и метафизически. Толи висело на шее и я чувствовали, как оно душит и не дает освободиться. Связь с родителями и родственниками была отравляющей.

 

Я не общались с родителями около двух лет. В это время у меня были короткие отношения, нерешенные проблемы с родителями отравляли мою романтическую жизнь. В один момент к бывшей пришли её мама и дедушка, они пришли проверить, как её дела и помогали с советами. Я тогда жили с ней. Я разозлились от того, как долго моя бывшая разговаривала с родителями. В моей картине мира, если родители издевались и били тебя в детстве, то с ними необходимо прекратить общение. Когда её родители ушли, я устроили скандал, мы подрались и я ударили ее, разбив глаз. 

 

Я стали общаться с моими родителями снова после начала полномасштабного вторжения в Украину. Я успели пожить в родительском доме немного перед отъездом из России в конце 2023 года. Я разговаривали с мамой, она еще не была готова извинится за насилие в детстве, но я уже поняли, что она поменялась. Мой папа даже не помнит, как он меня бил в живот, схватив за волосы, когда мне было 14 лет. 

 

Мама не нашла моё первое толи, поэтому предложила купить новое. Папа сказал, что прошлое толи было слишком маленьким для меня, нужно побольше. Моя бабушка ездила в райцентр, поэтому купила самый большой — 3 см в диаметре. 

 

Я обустроили алтарь для подношений: 3 маленькие чашки с молоком, молочным чаем и водкой, 1 чашка побольше с рисом. Я купили в онлайн-магазине ещё одну чашку и курильницу. Из Улан-Батора подруга привезла мне hанди зай, благовоние из можжевельника. В чашку побольше я положили конфеты и печенье, чокопай, зажгли курильницу. 

 

Я не могу избавиться от прокрастинации. Мне тяжело даётся заставить себя работать. Нельзя сказать, что я целыми днями ничего не делаю. Порой бывают продуктивные дни, когда я заканчиваю горящие задачи, но мне кажется, что я работаю недостаточно. В один вечер пятницы, когда тревога съедала меня из-за безделья, я решили помедитировать. Одна летняя интрижка посоветовала медитации. Он был британцем увлеченным буддизмом и не особо любил тибетское направление, которое получило распространение в Бурятии и Монголии. Меня он бесил своими необдуманными фразами о поклонении предкам во Вьетнаме и «ламаизме» Тибета. 

 

Я не стали медитировать с ним, потому что в начале войны я практиковали медитацию каждое утро по 15 минут. Обычная концентрация на дыхании. В тот момент в Улан-Баторе у меня начался 5-часовой психотический эпизод. Моя подруга и я пошли в дацан Гандан. Обычный туристический поход, но там проводили молебен, на котором меня накрыла дереализация. Воздух превратился в стекло, и я перемещались в снежном шаре. Окружение перестало быть реальным. Мы ушли с молебена, зашли в кофейню в буддистском стиле в высокоэтажном здании. Я смотрели на пробки через панорамное окно и не могли поверить, что мир такой. У меня были бредовые мысли о просветлении и необходимости бросить работу, чтобы начать отшельническую жизнь на подаяния. Часть моего разума понимала, что я в не себе, но другая часть продолжала пропихивать эти идеи. Работу я бросили, сразу у меня началась депрессия, несколько дней я не могли отвечать на рабочие сообщения. 

 

В вечер прокрастинации я сели на кровати, не выключая свою иностранную музыку. Ноги начали трястись, затем спина, потом у меня пошла челюсть. Меня охватил ужас, но я продолжили медитацию. Я поменяли музыку на монгольское горловое пение, мне хотелось воссоздать ритм бубна, под который медитирует мой папа-шаман. Я сели на пол, потому что меня тянуло туда. На всякий случай я надели четки, которые мне также привезли из Бурятии, это был подарок моей тети из Индии моему папе. Я окурили комнату hанди зай от злых духов. Меня продолжало трясти, левая рука была полностью бесконтрольной. Тело покачивало вперед и назад, руки стали хлопать в ладоши и по полу, ноги стучались друг об друга с такой силой, что на следующее утро остались синяки. Если оставить свой атеизм в стороне, то сложилось впечатление, что тело имитировало игру на бубне. Через 2 часа я решили, что на сегодня достаточно, мое сознание было в этой реальности, я не видели никаких образов, меня не уносило в воображение, мне было просто очень страшно от отсутствия контроля над телом. Я пообещали помедитировать на следующий день, мое тело слегка отпустило, но ноги и левая рука продолжали трястись. Перед сном я читали про шаманскую болезнь, загоняя себя больше. На следующий день ничего подобного не происходило. Я помедитировали ещё один день, но с каждым днём было всё сложнее войти в транс. 

Первый раз мне сказали, что возможно мне перейдет шаманский дар, когда мне было около 15 лет. Изредка об этом говорили мои родители и родственники со стороны папы. В прошлом году я решили, что уеду из России. Я съездили в Казахстан к подруге, но там я слишком долго ждали оффер, который мне дали уже в аэропорту Кыргызстана, когда я ждали самолет в Иркутск. В Россию я поехали сделать визу в Японию. Всю зиму после объявления «ЛГБТ-движения» экстремистским я провели в Токио у тети. В начале двухтысячных она начала возрождать шаманизм в нашей семье, они провели несколько родовых обрядов, чтобы узнать о предках. Моей семье сказали, что в роду есть удаган (шаманка), что кто-то должен взять узды, но на тот момент никто из присутствующих женщин моего рода не подходил на эту роль. Некоторые мои тети верят, что эта шаманская судьба у меня. Перед моим отъездом в Токио, когда я доделывали дела в Улан-Удэ, тетя сказала, что мне нужно гадать на картах, ведь у меня получится, потому что сестра моей бабушки хорошо гадала на игральных картах, когда это было запрещено в СССР. Я не замечаю у себя экстрасенсорных способностей. Моя токийская тетя каждый день на протяжении трёх месяцев промывала мне мозг и строила планы, как летом мы поедем в Бурятию и проведем обряд, чтобы узнать, связано ли мое биполярное расстройство и слабое ментальное здоровье с шаманской болезнью. После бесконечных ссор из-за разных причин я улетели во Вьетнам подальше.

 

Меня привлекает идея о жизни без антидепрессантов и нейролептиков, но я надеюсь, что шаманство — не моя судьба, это обрекает на служение роду и людям. Мне бы хотелось оставаться в рамках светской художественной практики и нормальной корпоративной работы, как бы сложно мне не было.

 

По тому как складывается паззл семейных историй, мои родители узнали о своих предках на шаманских обрядах, которые организовывала моя тетя. Так я всегда знали, что я из рода хонгодоров, подрод Бадархан. В начале 17 века хонгодоры перекочевали в Западную Бурятию из Западной Монголии, убегая от войны между ойратами и халха. 

 

Моя мама — учительница бурятского языка, бурятист. Она изучала историю и культуру Бурятии в университете. Учительницей хотела стать её мама, моя бабушка, но она стала фельдшером, работала в этой профессии, пока у нее не началась аллергия на хлорку, которой обрабатывают больницы. 

 

Когда я жили дома, мама иногда рассказывала сокращенные мифы о бурятской истории. Это не были уносящие в воображение песни, которыми занимались улигэршины. Просто короткие пересказы того, что случилось в прошлом, возможно в мифическом прошлом. 

 

Мама рассказывала, что давным-давно наш род перекочевал от войны между монголами в Тункинский район. Мы не стали поселяться в месте вокруг Байкала, где находится, например, Култук и Слюдянка, потому что там росли березы. А березы — это деревья русских. 

 

Мне нравится, как этот миф отсылает на начало времен, но одновременно поселяет в этот сеттинг русских. Березы — это не деревья русских. Березы также используются в шаманистских обрядах. Это я узнали, после изучения образа дерева в моей культуре. Например, когда шаман проходит обряд инициации, то нужны молодые деревья березы. 

 

Это звучит реалистично, потому что в Википедии, откуда я беру большую часть знаний об элементах бурятской истории и культуры, написано, что хонгодоры переселились в Западную Бурятию в 1680 году. Где-то в это время пришли русские казаки для колонизации территорий. Я читали также в Википедии, что хонгодоры участвовали в войнах против русских вместе с уже жившими здесь племенами Булагатов и Эхиритов. 

 

Есть четыре основных рода у бурят: булагаты, эхириты, хори и хонгодоры. Тотемы: бык, налим, лебедь и тоже лебедь. Мне кажется интересным, что у хонгодоров нет животного-прародителя. По крайней мере я об этом не знаю. Легенда нашего появления здесь связана с переселением. Но мы же появились как-то в Западной Монголии. Наша субъектность появилась в момент переселения в Бурятию.

 

Я много думаю об этой миграции моих предков. В разрезе того, что я сейчас уже год нахожусь в путешествии. Не могу назвать это миграцией, потому что я нахожусь в странах меня приютивших на птичьих правах. 

 

Как чувствовали себя мои предки, когда покидали территории Западной Монголии, убегая от Ойрат-Халхаской войны?

 

Способ бунта у кочевых народов — это перекочевка из мест, где не устраивала феодальная власть. Говорят, что миллион человек уехало из России после начала войны. Много бурят перекочевало во время Гражданской войны в начале 20 века в Монголию и Китай, особенно из Восточной Бурятии. Где-то в Китае живут мои родственники от моего прадеда со стороны мамы, но моя связь с ними утеряна.

 

Вьетнамец предложил мне снимать комнату у него на втором этаже бара. Цену изначально он задрал невероятно, но я смогли сторговаться до 5,5 миллионов донгов, куда включено ежедневное кофе и музыкальные вечера по средам и пятницам. Со мной живет другая бурятка, мы спим в одной двухспальной кровати. Мне везет встречать только хороших людей.

 

Три месяца зимы я провели в Токио, 9 месяцев здесь в Ханое. Покинуть дом из-за войны, чтобы искать лучшую жизнь в чуждых пейзажах. Но пейзажи Тунки мои родные. Мой дом в Тунке, в Торах.

 

Я помню своё путешествие на Ольхон, когда проезжаешь по степи по дороге в Баяндай. На горизонте только прямой стык неба и земли. Я будто оказались на другой планете, потому что с детства меня окружали горы Саяны. Когда небо подпирают острые пики, то оказываешься внутри защищенной крепости. У меня был кусочек знакомого неба, знакомых кучевых облаков, которые всегда двигались с запада, с Аршана. Вроде его называли злачный угол, потому что с этой точки пересечения горных цепей приходила гроза.

 

В детстве я всегда следили за облаками. Если на западе тёмное пятно, значит будет дождь, значит можно не поливать огород. Я любили грибной дождь. Момент, когда всю долину заливало солнцем, но с неба падали капли на свежескошенную траву. 

 

Я поговорили с мамой о мифе о переселении бурят. Она была на собрании хонгодоров, где бурятский писатель настаивал, что мы не можем говорить, что хонгодоры переселились на территорию Бурятии только в 17 веке, потому что все монголы кочевали по этой территории, это всегда был наш дом. У меня приходит мысль, что дом может быть распростёрт на тысячи и тысячи километров вокруг. 

 

Каждое утро я ем бань ми чанг. Это вьетнамский сэндвич с яйцом. При покупке я говорю только «синчао», это «здравствуйте» с вьетнамского. Дядька в оранжевой футболке делает мне сэндвич. Он уже знает, что мне нужно. Я беру одно и тоже каждое утро — сэндвич без паштета и посыпки, которая сделана из корня какого-то растения и свинины. Я говорю «камын» – «спасибо» и ухожу пить кофе. 

 

Через дорогу от бара находится кофейня, которую также держит владелец Йо. Я пью колдбрю с лимоном на бразильском зерне. Вьетнам производит кофе, но почему-то колдбрю делают на бразильском. Возможно, так даже лучше, ведь тахикардия после вьетнамского кофе не оставит себя ждать. Сначала я пили американо, но после сладкого кофе я не могу его пить.

 

Моя жизнь здесь будет связана с бань ми и колдбрю по утрам. Звуками музыки из бара. Дешевыми сигаретами. Прогулками до веганской кафешки по вечерам, где я беру рис ту би или суп фо. Нарезанными фруктами из супермаркета.

Я скучаю по российской еде, которая состоит из блюд разных народов огромных территорий. Веганский борщ из Арига, овощные буузы из Нютага, огромные чебуреки с сыром в Аршане, оливье без колбасы на новый год, шашлык из веганской сосиски на корпоративе — переплетения идей и судеб на тарелках.